Отчет о моем первом прыжке с парашютом или  как я летал в Мариуполь. Для пущей конспирации все вымышленные имена заменены на настоящие.  
Короче, было так. С самого утра нас было четверо, но не надолго. Смирнов к субботе разжился велосипедом, дал по газам и уехал в лес ежиков давить.  
- На кой ляд он с нами поперся? - удивилась Настя. 
- Это же Смирнов, - ответил я. - Больше всего на свете он любит велосипеды и ежиков.  
Я, конечно, нагло врал, но всем было плевать.  
- Дави на газ, мудила! - заорал Кобейн, и я вдавил акселератор в пол. Машина подпрыгнула на месте и мы помчались вперед, прямо на стоящую перед нами "девятку".  
- ААААА!!! - закричала Настя, - я на это не подписывалась! 
- Спокойно! - отрезал Кобейн, - щас мы ее перепрыгнем!  
- Я кому-то щас перепрыгну! - возмутился я, и дал по тормозам. Волна обратной инерции тряхнула меня вперед, но к тому времени я уже пристегнулся, поэтому с меня слетели только очки и застряли в руле.  
- Да ты ж днище! - подытожила Настя. В этот момент она пыталась достать голову из бардачка - тряхнуло не только меня.  
Сзади из-под кресел дико захохотал Кобейн. Хитрый лис сразу залез на заднее сиденье, предусмотрительно отказавшись от Настиного предложения сесть к ней на руки.  
- Вы и без того жирные, - сказал тогда он, - а там еще двигатель. Пусть передние амортизаторы проклинают только вас двоих.  
Он, кстати, был в чем-то прав, потому что Настя вообще сначала предложила втроем сидеть на моем кресле. От этой идеи мы отказались потому что так я не дотягивался до рычага коробки передач. 
26 ноября 2011 года с космодрома на мысе канаверал улетел нахрен марсоход Curiosity. Это широко освещалось в прессе, многие досконально знали бюджет, оборудование на борту; горячо прощались с водителем и пассажирами. Марсоход должен был улететь еще полгода назад, но ученые тянули время, пытясь изучить этот странный внеземной агрегат. То, что на марсе жизнь механическая, они знали. Спорили только на тему – жизнь это или сраное выживание? Занятие скромное, но многие насовцы печатались в местных газетах, на гонорары и жили. В принципе, учитывая количество персонала, NASA не числилась в списке бедных неприбыльных организаций, с нее даже налоги драли. Дважды телеканал FOX предлагал снимать ток-шоу у них на площадках, но директор NASA сэр Мартин Локхид Боинг противился как мог. Но так или иначе, марсоход изучили и отпустили домой. Сфотографировали на прощание в ангаре, вручили рюкзак с консервами и дали добро на взлет. И вот что интересно: никто не интересовался ­– а кроме консервов в рюкзаке что было? Ну, положим, презервативы. Веревка должна была быть, автомат. И все?

Нет, дорогие мои, не все. Самое интересное как раз и не сообщили газетчикам. Что было потом, мы помним – органический скандал в NASA, раскрытие заговора биржевиков третьего рейха и обвал акций компании McDonalds (но это уже другая история).

Итак, давайте разберемся в том, что произошло.
Это был тот день, когда я вернулся к себе. В тот день я стоял у берега озера и слушал его дыхание. Я просто оборачивался назад и видел всю свою прожитую жизнь. И вот я смотрел, и, вроде бы даже видел. Там было все, что угодно. Все, кроме меня. И ведь жизнь-то моя, и все прожитое – тоже мое. Но теперь у меня не было ничего. Ни радости, ни боли – и даже мечты. И дело не в том, что я ее потерял, наоборот – я пришел сюда без нее. Там, в колыбели я пытался понять этот мир, сообразить, где я, и что мне теперь делать. Вот с тех пор ничего и не изменилось. Я учился жить у других людей. Жить, чего-то хотеть, добиваться этого чего-то. Смешно, правда? – я учился у других людей! У тех, кто сам никогда не знал, зачем они тут. Они все точно так же смотрели друг на друга и подражали во всем. И, выходит, истины никогда и не было.

А сейчас я был один на один с собой. Я сделал то, что хотел, как научился. Я стал тем, кем мир хотел видеть меня. Я выплатил этот долг. И все закончилось. Я вышел на сцену, отыграл спектакль, и ушел обратно за кулисы. Сейчас я не видел смысла играть следующие акты – они так же бессмысленны, как тот, что я уже сыграл. Здесь мне делать уже было нечего. Но если не здесь, то где? И если не этот сценарий, то какой? Спросить не у кого. А сам я не знаю. И вот я смотрю на мам, которые гуляют тут со своими детьми, и думаю: они-то счастливы. Их научили, как быть счастливыми, и они свято берегут эту тайну. А я ее знаю. Счастливы – потому что заняты. Потому что им некогда задумываться о смысле, у них есть цель. А у меня уже нет. И я даже не знаю, как реагировать – ведь эмоций-то тоже не осталось.

Это был тот день, когда я вернулся к себе. Я не знаю, когда это было, сколько прошло вашего времени – я с тех пор не прожил и дня. Я и сейчас стою у того озера и слушаю его дыхание. И больше мне здесь делать нечего. Так странно.
* * *
Грег присел за стол, провел рукой по сухим доскам, смахивая на пол песок. Окна тут, кажется, никогда не были застеклены, а дверь оказалась недолговечнее стола. Песок был повсюду – на полу, стульях, мебели, даже на люстре. Зрелище необычайно красивое – в комнате царил полумрак, и светло-красные песчинки отливали черно-бордовым металлом. Грег посмотрел по сторонам – к его удовольствию все выглядело уже не так, как в тот момент, когда он сюда вошел. Только теперь он увидел выцветший кусок бумаги в рамке на стене – все, что осталось от какой-то картины. Потолок был иссечен тонкими неглубокими бороздами, как будто его промывали песком. Собственно, местные бури только тем и занимались. Грег устал – сегодня он прошел от горы Альба на север километров тридцать – в его возрасте это почти подвиг. Когда он вошел в город, солнце клонилось к закату, а со стороны пустыни уже было слышно надвигающуюся бурю. Ночь обещала быть чертовски уютной. Только нужно поискать дом со стеклами, а то через пару часов тут будет просто нечем дышать.